Семиотическая интервенция1 октября 1879 года в только что
объединенной Германии был принят Закон о судоустройстве. Он
обеспечил особый статус всем правовым институциям и, хотя был
нацелен на кодификацию права, имел также массу интересных
импликаций в социальной жизни, в том числе в архитектурной
практике: потребовалось радикальное архитектурное преобразование,
обусловленное новым статусом права. Суд становится символом нового
государства, а право выражением нового универсального политического
пространства. Если раньше мы могли говорить, что королевский дворец
является символом государства и потому должен быть особенным,
помпезным, то теперь эта функция выполняется судом.Суд на
Appellhofplatz полностью перестраивается. Избыточные с точки зрения
внутренней логики его существования архитектурные элементы
добавляются с целью козырнуть. Невероятная помпезность архитектуры
судов, которая приходит в конце XIX столетия, это выражение и
исторических изменений, связанных с объединением Германии, и
изменений культурных, продиктованных новым статусом права (или, как
пишет Вернер Гепхарт, новым самосознанием немецкой юстиции), и
архитектурных изменений, которые предполагают, что суд теперь
именно дворец правосудия.В этой модели мышления угадывается
завещанное Роланом Бартом обязательство анализировать здания с
точки зрения их культурной формы и тех значений, которые в этом
здании материализовались. Существует довольно много такого рода
социологических исследований. Любопытно, что к логике мышления, где
архитектура это язык, а здание текст, тяготеют как раз те классики
нашей дисциплины и те исследователи в области социологии
архитектуры, которым ближе неокантианская модель. Скажем, Вернер
Гепхартработает с концептуальной схемой Альфреда Вебера, брата
Макса Вебера, и во многих работах Георга Зиммеля мы найдем такую же
логику, подразумевающую некоторое царство смыслов, которое каким-то
образом материализуется в физическом объекте, прежде всего в
здании. В понимании культуры и здания как объективированной
культурной формы пространство значений и символов как бы витает над
миром и потом оказывается вписанным в здание. Таким образом,
семиотическая логика концептуализации предполагает различение
здания и его культурной формы как означаемого и
означающего.Антропологическая логика концептуализацииПринципиально
иной, но очень близкой по своему итоговому стратегическому выхлопу
оказывается антропологическая логика концептуализации в
архитектуре. Только под культурными значениями подразумевается уже
не то, что витает над зданием и периодически в него
объективируется, а то, что находится между человеком и объектом.
Перед нами двойная диктатура культуры: с одной стороны, культура
это то, что над, а с другой это то, что между. Если исследователь с
фланга коалиционного фронта семиотиков и антропологов говорит, что
архитектура это язык, он имеет в виду, что есть некая знаковая
система, из элементов которой составляется здание. Когда антрополог
говорит, что архитектура это язык, он имеет в виду, что язык нечто,
через что мы видим мир.Теперь анализируются не знаковые системы, а
символические оппозиции, которые структурируют пространство и
придают форму зданиям: симметричная ассиметричная, эгалитарная
центрированная и так далее. В этом плане недооценена социологами
работа Владимира Паперного Культура Два, где он показывает, как
происходит изменение базовых архитектурных кодов, исходя из того,
как меняются базовые символические оппозиции. В качестве примера
здесь можно привести здание Центросоюза в Москве архитектора Ле
Корбюзье, представляющее собой гигантский куб, поставленный на
колонны. Оно полностью соответствует той модели мышления, которую
Паперный называет культурой Два. Социальная структура порождает
определенные коллективные представления, через которые мы видим
мир, и объективируется в зданиях. Когда здание достроено, оно
провоцирует шквал критики, потому что базовые символические
оппозиции меняются и приходит то, что Паперный называет культурой
Один, сталинское, классицистское. Сам вид здания как гигантского
куба, поставленного на колонны, вызывает недопонимание. Оно не
считывается и не попадает в когнитивные решетки наблюдателей.
Неудивительно, что при первой же реконструкции, которая произойдет
через 40 лет после постройки куба, первый этаж заложат: никакой
функциональной необходимости закрыть его нет, это скорее культурная
необходимость, потому что сам вид этого здания непереносим.
Две стратегии символизации зданий: общее и различияВ тот момент,
когда мы начинаем видеть, с одной стороны, символическую оппозицию,
которая определяет облик здания, а с другой совокупность культурных
смыслов, которые можно в него вписать, складывается подлинный
коалиционный фронт. Социологи примыкают к семиотикам и социальным
антропологам: к семиотикам оказываются ближе те, кто работает с
неокантианской традицией, а к антропологам работающие с
дюркгеймовской традицией. Что объединяет две эти стратегии
символизации зданий, его семиотической интервенции, захвата и
развеществления (ведь в конечном итоге задача доказать, что здание
это не материальный объект, а лишь материализация культурной
формы), так это то, что и в том и в другом случае мы говорим о
коллективных репрезентациях, о некоторых культурных смыслах,
оптике, которая позволяет зданию быть именно таким.Эти стратегии во
многом сходны, но все же между ними есть значимые различия.
Например, в случае с семиотической интервенцией наша задача
проследить, каким образом материальные объекты утрачивают одни
значения и приобретают другие. Классический пример скульптура двух
борющихся зубров, которая стоит в Калининграде (в прошлом
Кёнигсберге). Она создавалась скульптором Августом Гаулем, одним из
главных анималистов того времени, вовсе не для Кёнигсберга, не для
Пруссии скульптура должна была стоять в Мюнстере: зубры воплощали
древнее, исконное, германское, лесное, темное начало.Когда
скульптура была готова, она обрела новую коннотацию: ее отправляют
в Кёнигсберг (поскольку она должна стоять в центре настоящей старой
Германии, то есть Восточной Пруссии) и устанавливают напротив
здания Земельного суда, и местные жители начинают считывать эту
скульптуру как противоборство прокурора и адвоката, обвинения и
защиты. Она начинает работать в альянсе со зданием, которое за ней
находится, и становится его обозначением и маркером.
После того как Кёнигсберг переименовали в Калининград, очень
немногие здания уцелели, в том числе здание суда вместе со
скульптурой. Но символические коннотации противоборства прокурора и
адвоката, которыми эта скульптура успела обрасти, не приживаются у
новых обитателей этого здания, в котором обустроился технический
университет. Потому рядом открывают кафе, которое называют У быков,
и теперь это просто забавные быки. Если немецкие студенты
практиковали разные физические упражнения на хвостах этих животных,
например подтягивались, то в тот момент, когда Кёнигсберг
становится Калининградом, а зубры быками, появляются другие
ритуальные практики студентов технического университета: перед
Пасхой они красят определенные части этой скульптуры в красный
цвет. Затем кафе У быков в 1990-е годы радикально меняет аудиторию,
и быки, и кафе, и те, кто ходит в это кафе, создают новый
символический альянс.Может показаться странной концептуализация, в
которой скульптура перед зданием обладает привилегированным
статусом для исследователей. Удивительно, что эту семиотическую
логику удалось транслировать самим архитекторам. Например, если мы
посмотрим работы Роберта Вентури, одного из создателей
постмодернистской теории архитектуры (постмодернизм в архитектуре
имеет действительно прямой смысл), он пишет, что знак важнее
здания: здание это просто серый, мрачный контейнер за знаком, и
знак, будь то скульптура или придорожная вывеска, гораздо больше
говорит о том, что представляет собой здание, чем само здание.
Одержимость Вентури знаками, отраженная в его исследовании
Лас-Вегаса, в котором он показывает, как Лас-Вегас создается
знаками, приводит его к классификации, которая делит архитектурные
сооружения на утки и декорированные сараи утки здесь не случайны:
название было выбрано по аналогии с магазином Лонг-айлендский
утенок, торгующим утиным мясом и построенным в форме утки.Здание
оказывается скульптурой, оно становится знаком. Если раньше мы
говорили, что восприятие архитектуры как языка, а здания как текста
это то, что связано с исследовательской оптикой, которую социологи
заимствуют у семиотиков, то теперь идея архитектуры как
коммуникации становится рабочим инструментом самих архитекторов,
которые точно знают, что они проектируют не здание, а знак.Вторая
стратегия символическая логика, предложенная антропологами, не
оказала такого мощного влияния на архитектуру, но при этом
воздействовала на социологию: она дала социологам больше
возможностей. Мы говорим уже не просто про игру значений означаемых
и означающих на поверхности здания. Логика антропологов позволяет
куда больше внимания уделить интерьеру здания, чем его экстерьеру
(потому что речь уже идет не о знаках, а о символических
оппозициях), и связать здание с его контекстом: то, где здание
находится в городе, значит не меньше, чем как это здание
организовано, и гораздо больше, чем что на фасаде этого здания
изображено. Наконец, символическая логика концептуализации
позволяет подложить бомбу замедленного действия под экономистов,
показав, что сама идея здания как товара является символически
производной: здание сначала должно быть символически маркированным
в товары, вписаться в решетку товаров, для того чтобы быть
проданным.Здесь есть любопытный сюжет: когда табачный фабрикант в
начале XX столетия купил большой участок земли рядом с историческим
центром Дрездена, он прекрасно понимал, что просто построить
табачную фабрику ему там не дадут, потому что центр Дрездена
символически нагружен и подлежит архитектурной консервации. Поэтому
ему нужно построить что-то, что будет каким-то образом символически
считываться как объект, обладающий историческим или культурным
значением. Поэтому он маскирует табачную фабрику под мечеть, и
минареты оказываются замаскированными трубами. Некоторое время
жители с удивлением наблюдают дым, который валит из минаретов, но
потом все привыкают, и здание вписывается в ансамбль именно
благодаря такого рода менеджменту символических значений.
Второй сюжет связан с символическим захватом изображений на купюрах
евро. Если вы обращали внимание, на одной стороне банкнот
изображены окна и ворота, а на другой мосты, причем разных
архитектурных стилей. Чем меньше номинал купюры, тем дальше в глубь
истории от романского стиля, хотя, казалось бы, должно быть
наоборот: от романского стиля до барокко и далее. В качестве
объекта изображения была выбрана именно архитектура, потому что она
объединяет Европу и становится ее новым особым символом. На
европейской валюте изображают именно архитектурные элементы, но
вместе с тем очень важно, чтобы это были несуществующие
архитектурные объекты, иначе каждая страна начнет выказывать
недовольство: Почему вы их мост напечатали, а наш мост нет? И не
так давно в одном из маленьких голландских городков современный
архитектор простым техническим решением, добавляя краску в цемент,
построил все изображенные на купюрах мосты, изначально придуманные
как предельно абстрактные и потому максимально далекие от любых
прототипов и оригиналов. Недвусмысленный вывод был таков: теперь
этот городок новая столица Европы, и она в Голландии, поскольку все
эти символические объекты мы перехватили и материализовали. Это
яркий пример того, как некоторый знак, в данном случае денежный,
становится прототипом архитектурного объекта.Сложно недооценить,
что приносит коалиция между исследователями знаковых систем
(семиотиками) и исследователями символических оппозиций
(социальными антропологами) социологии архитектуры это доминирующий
способ рассуждения. При этом сложно не обратить внимание и на то,
что она у нас отнимает: эта логика мышления не позволяет отнестись
к зданию как к материальному объекту, как к чему-то, что действует
и встроено в человеческую практику. Здание становится набором
символов: либо тех символов, которые парят над ним и потом в нем
объективируются, либо тех символов, через которые мы на него
смотрим.
Поворот к материальному в исследованиях архитектурыНеприятие
отношения к зданию как к чему-то, что требует интерпретации, стало
главной причиной поворота к материальному. У Этгара Керета есть
рассказ о людях, которые жили на Луне и умели придавать
материальную форму своим мыслям. Очень быстро они пришли к идее
кодифицированных значений: мысль об отцовской любви должна иметь
форму пепельницы, мысль о сострадании форму вышитой скатерти и так
далее. Лишь один житель Луны хотел понять, как устроен мир, но для
этого ему нужно было покинуть пределы его обитания, и сделать это
можно было, только построив космический корабль из функциональных
элементов. Однако идея функции была абсолютно чужда его
соплеменникам. Поэтому он начал материализовать странные мысли:
двигатель в форме мысли о любознательности и систему зажигания,
сделанную из здравого смысла. Когда его ракета была почти готова,
его соплеменники из жалости к нему пришли и вернули его мыслям
правильные, кодифицированные значения например, мысль о
любознательности должна иметь вид микроскопа. Наутро он обнаружил
груду ненужных, дисфункциональных, но очень правильных символически
кодифицированных объектов. Финал рассказа печальный.Та ненависть,
которую социологи стали испытывать к своим недавним союзникам,
объясняется отчасти стремлением выйти за рамки символических
концептуализаций, но для этого нужно было предложить принципиально
иной способ мышления об архитектурном объекте. Мы больше не можем
вслед за Кэрол Крейго говорить, что архитектура имеет свою
собственную грамматику и есть материалы, из которых сделано здание
(и это первый грамматический уровень), есть стиль, в котором оно
построено (и это второй грамматический уровень), и есть культурные
значения (это третий грамматический уровень). Мы можем, анализируя
здание как текст, анализировать в том числе и почерк, но это будет
первичный уровень грамматики. Материал больше не значим, он значим
исключительно как средство выражения культурного значения. А для
того, чтобы вернуть значение материалу, из которого построено
здание, и вписать это значение в социологическую модель мышления,
потребовалась радикальная антисемиотическая и антиантропологическая
линия концептуализации.
