Почему для жизни в обществе важно вовремя научиться правильно не
доверять, как недоверие становится основой возникновения институтов
и чем шпионы отличаются от параноиков рассказывает социолог Михаил
Соколов.Представить себя на месте другогоЕсли ввести в Google
словосочетание социология доверия, то на почти любом языке можно
будет получить десятки тысяч, может быть, сотни тысяч ссылок.
Однако если ввести социология недоверия, то ссылок будет гораздо
меньше. На первый взгляд, это вполне логично: недоверие кажется нам
просто фактом отсутствия доверия. И доверие, в отличие от
недоверия, как будто не требует никаких объяснений. Доверие нужно
создавать, его нужно строить, сохранять, оно не появляется на
пустом месте. В естественном состоянии людям свойственно не
доверять друг другу. И поэтому для социологии достаточно объяснить
доверие, чтобы наличие недоверия во всех остальных ситуациях было
объяснено как бы само собой.Этот взгляд, однако, не учитывает очень
важных нюансов. Интеллектуально недоверие вовсе не является
отсутствием доверия. Интеллектуально недоверие сложнее, чем
доверие. Маленьких детей надо учить не доверять или не доверять
правильно, а вовсе не тому, чтобы доверять. Доверять они учатся
более-менее сами. Недоверие требует мышления высших порядков. Для
того чтобы не доверять, нам нужно представить себе, как другие люди
подумают, что мы думаем, чтобы ввести нас в заблуждение. А как
формируется эта способность, проиллюстрируют классические
эксперименты Роберта Селмана еще 1970-х годов с принятием
перспектив.Обычно между четырьмя и пятью годами ребенок учится
ставить себя на место другого и понимать, что другие люди не
владеют той же информацией, которой обладает сам малыш.
Классический эксперимент выглядит так. Ребенку показывают видео, в
котором маленькая девочка вместе с аниматором находится в кадре.
Аниматор при ней кладет какой-нибудь предмет, например игрушку, в
коробку. Затем видно, что маленькая девочка выходит из комнаты.
Аниматор вынимает игрушку и перекладывает ее в другую коробку.
Девочка возвращается, и у смотрящего ребенка спрашивают, в какой
коробке она будет искать игрушку. И дети до трех-четырех лет
уверенно показывают на ту коробку, в которой на самом деле
находится игрушка, потому что они-то знают, что игрушка там. А
между четырьмя и пятью годами ребенок начинает понимать, что,
возможно, девочка не может этого знать. В какой-то момент наступает
сомнение, и дети просто теряются и говорят, что они не знают. А
потом они показывают на ту коробку, в которой, как думает девочка,
игрушка находится, тем самым отдавая себе отчет в том, что
перспектива девочки отличается от перспективы наблюдателя и
какой-то информации у нее нет.Если это чуть более сложная
логическая задача, показывает Селман на следующем этапе, они отдают
себе отчет в том, что, хотя в целом они могут представить себе, что
думает девочка, это суждение тоже может быть ошибочно, потому что
встать на место другого может оказаться довольно сложно.Наше
недоверие основано на подозрении, что мы находимся в роли этой
девочки. Какие-то вещи переложили между коробками за нашей спиной
для того, чтобы ввести нас в заблуждение, а мы не знаем, какие где.
Нам нужно подозревать, видеть за поверхностью скрытые мотивы,
действия, которые ориентированы на то, чтобы ввести нас в
заблуждение и постоянно отдавать себе отчет в том, что вещи не
совсем то, чем они кажутся. Они могут быть фабрикацией. Они могут
быть созданы, чтобы нас обмануть. Эта способность, видимо,
специфически человеческая. Вернее, она распадается на некоторое
количество подспособностей, и самые простые встречаются у
млекопитающих. Например, гораздо проще представить себе, что будет
делать другой, если никакого необычного события не произойдет, чем
какова будет реакция другого на необычное событие, которое
произойдет.Когда кошка подкрадывается к добыче, используя
местность, особенности рельефа, она в каком-то смысле ставит себя
на место этой самой добычи и представляет, что эта добыча видит.
Она использует какие-нибудь неровности или объекты, для того чтобы
быть незамеченной. Эта способность появляется и у детей, и она
широко распространена в мире животных. Умеют ли животные специально
делать какие-то необычные жесты, для того чтобы обмануть других
животных, это вопрос.Может быть, вы видели видео с зелеными
японскими макаками, некоторые из которых осваивают хитрый трюк.
Макаки питаются плодами, плывущими по реке. Но есть неприятность: в
реке живут змеи. Поэтому у макак выработалась сигнальная система:
когда одна из них видит змею, она кричит, и все макаки спасаются.
На видео показана макака, которая, увидев, что по реке плывут
особенно привлекательные плоды, издает этот самый звук. И другие
макаки разбегаются, а она спускается и собирает плоды, очевидно
обманув всех остальных. Но как это получилось, правда ли она отдает
себе отчет в том, что она обманывает, или это однажды у нее вышло,
потому что она ошиблась, а потом как условный рефлекс закрепилось
не очень понятно. В целом человеческие способности, конечно,
гораздо более развиты в этом отношении, чем способности какого-либо
другого вида.Шпионаж и супружеская неверностьНасколько велики
человеческие способности, впрочем, основание для дебатов. С одной
стороны, со времен исследований в ситуативной психологии 1970-х
годов известно, что люди не слишком хорошо умеют понимать других
людей. Мы, проведя некоторое время в комнате с каким-то количеством
знакомых, например, плохо угадаем, кому из них понравились, а кому
нет. Мы обычно думаем, что способны улавливать сигнал, но на самом
деле нет. И в этом плане наша способность ставить себя на место
других как будто очень ограничена. С другой стороны, во многих
ситуациях мы достигаем просто каких-то макиавеллианских глубин (или
высот) в том, как мы представляем себе, как другие представляют
себе, и способны интерпретировать очень сложные жесты. Например,
люди безошибочно способны улавливать ситуацию, когда от них
скрывают информацию.Самый подозрительный признак, с нашей точки
зрения, не то, что мы видим что-то подозрительное, а то, что мы
видим, что другие от нас что-то скрывают. Это выучивают все
подростки и родители подростков, которые понимают, что надо
интерпретировать то, что подростки пытаются не дышать в их
присутствии. А подростки понимают, что то, что они пытаются не
дышать в присутствии родителей, их выдает. Но, к сожалению,
непонятно, что тут делать. Может быть, лицевые маски каким-то
образом способны здесь помочь.Точно так же есть печальная и
прекрасная книжка Ансельма Стросса Осознание умирания, которая
посвящена тяжелобольным пациентам, от которых врачи скрывают
информацию о том, что с ними происходит. Люди пытались, разумеется,
выяснить, что с ними происходит. Эта система информационных
барьеров, которая отделяет их от знания о своей смертельной
болезни, Строссом исследовалась. И точно так же больные учатся
улавливать всевозможные сигналы, улавливать то, что с ними пытаются
не говорить об их состоянии или говорят что-то, что по каким-то
причинам кажется слишком хорошим или наоборот. И вот больные таким
образом выстраивают очень сложную систему считывания, эффективно
работающую против попыток врачей или госпиталя представить их
состояние в более благоприятном свете.Есть отдельные области, в
которых человеческие способности, видимо, действительно достигают
наибольших высот, например шпионаж. Эрвинг Гоффман, который очень
интересовался способностью к сокрытию информации и ее считыванию,
написал целую книжку на основании шпионских романов и реальных
историй о шпионах и о том, как шпионы учатся вводить в заблуждение,
делая вид, что они скрывают информацию, хотя на самом деле они
ничего не скрывают. И даже как в отдельных случаях они не скрывают
информацию, чтобы все подумали, что они определенно ее скрывают, а
то, что они показывают, неправда.Другой сектор, о котором Гоффман
не писал, но, пожалуй, мог бы, супружеская неверность, которая, как
многократно описано в художественной литературе, иногда
представляет собой буквально шедевр, поскольку стороны, которым
нужно друг от друга скрывать, очень хорошо друг друга знают, знают
расписание друг друга, способны наблюдать друг за другом на
протяжении значительной части времени. И чтобы что-то спрятать в
этом контексте, нужно приложить нетривиальное воображение,
нетривиальные усилия.Сигналы и ролиПомимо таких примеров, недоверие
или подозрительность организуют значительную часть известных нам
институтов, скажем академических. Вот, например, всевозможные
реформы науки, включающие в себя квантификацию, в значительной мере
являются порождением недоверия, связанного с ситуацией
информационной асимметрии. Ситуация финансирования науки
представляет собой выделение денег финансирующим органом каким-то
ученым в условиях, когда орган по определению не разбирается в том,
за что дает деньги. Это ситуация покупателя, у которого нет никаких
шансов разобраться в качестве товара. Наша система научной политики
построена на такого рода недоверии, когда нужно дать за что-то и,
что очень важно, оправдать свой выбор перед избирателями, но при
этом нет никаких возможностей сказать, что я покупаю это, потому
что знаю качество этого товара.Что можно сделать? Можно попробовать
найти какие-то сигналы, показывающие, что товар хороший. Например,
посчитать реакции экспертов в той же самой области, в частности
цитирования. Правда, всегда есть основание не доверять уже этим
экспертам, потому что с того момента, когда становится известно,
что цитирования используются, для того чтобы оценивать, они меняют
свой характер, превращаясь во что-то, чем не были раньше, в
сигналы, которые обращены не только к сообществу ученых, для того
чтобы воздать должное тому, кто произвел новую информацию, но и к
чиновнику или бюрократу, который цитирования подсчитывает. Тогда
изобретаются более сложные метрики, чтобы затруднить простое
накручивание цитирований. Например, затруднить создание цитатных
картелей, в которых одни ученые будут цитировать других.Эта гонка
брони и снаряда в действительности неспецифична для научной
политики. Она встречается в самой разной политике и не только. В
сущности, мы ежедневно производим очень сложные калькуляции, решая
в уме уравнения, включающие много переменных. Когда мы видим
происходящее перед нашими глазами, мы спрашиваем себя, а может ли
быть это что-то фабрикацией, направленной на то, чтобы нас
обмануть. Прикидываем, каковы шансы, что другие люди способны
предвидеть, что мы обманемся. Как они представляют себе наши
поступки, если мы заглотим наживку. Могут ли они извлечь из этого
какую-то выгоду. Если они извлекут эту выгоду, оправдает ли выгода
затраты, связанные с созданием этой очень сложной фабрикации.Эти,
казалось бы, сложные уравнения мы производим много раз в день
автоматически и осуждаем других за то, что они производят эти
калькуляции неправильно. Многие разновидности душевных заболеваний
представляют собой ошибки именно в такой калькуляции. Когда мы
говорим о паранойе, мы представляем себе параноидную шизофрению,
проявляющуюся прежде всего в подозрительности, для которой нет
реальных оснований. Предполагая, что за мной следят спецслужбы, я
тем самым утверждаю, что я достаточно значимая фигура, чтобы за
мной следить, и обладаю ценной информацией. Ошибка, которую делает
параноик, когда подозревает, что все, что его окружает, это
заговор, состоит не в том, что эта ситуация невозможна, а в том,
что параноик считает себя слишком важным, и в этом смысле он
нереалистичен. С другой стороны, человек, который не понимает, что
предложение отдать деньги на благое дело может быть на самом деле
мошенничеством или звонок из банка может не быть звонком из банка,
ведет себя так же наивно и неправильно, но демонстрирует слишком
мало подозрительности там, где она совершенно уместна.К слову
сказать, для шпиона подозревать, что за ним все следят и шпионят,
совершенно нормально. То есть в каких-то секторах или социальных
ролях все те страхи, которые в другой ситуации будут
квалифицированы как паранойя, являются частью рабочей рутины.В этом
и состоит научение недоверию, которое должен пройти каждый
взрослеющий в нашем обществе: нужно не доверять правильно, в
соответствии с ролью и учитывая относительные сложности и мотивы
всех вовлеченных сторон. Нужно не доверять квалифицированно и
компетентно.Шаблоны подозренияЕще одна классическая область, в
которой недоверие достигает значительных высот, это ритуалы
ухаживания в традиционных придворных обществах, в которых
романтическая игра построена вокруг попыток разгадать, а искреннее
ли это чувство или это коварный соблазнитель. Почитайте Шодерло де
Лакло или кого-нибудь из его современников перед нами предстанет
мир, который целиком был буквально одержим этой игрой.Считывались,
разумеется, всевозможные сигналы. Но при этом придавалось особое
значение издержкам, которые связаны с произведением этих сигналов:
каковы средства, потраченные на ухаживания, по сравнению со
средствами, которыми обладает ухаживающий, затраты, которые могут
считаться индикатором искренности чувств. Миллион ли там алых роз
или несколько меньше.Искренние чувства предположительно проявляются
в нестандартных, нетрадиционных жестах. Если какие-то жесты сугубо
традиционные и конвенциональные, гораздо больше оснований
предполагать, что это некая демонстрация, но не нечто спонтанное и
естественное. Жесты, которые происходят вне поля зрения и в момент,
когда вероятный получатель или получательница их не видит,
заслуживают гораздо больше доверия, чем те, что произведены
специально на глазах у этого получателя.Возвращаясь к теме
академической политики: все эти приемы могут быть встречены и при
простом акте сканирования резюме. Опытный отборочный комитет
представляет себе всевозможные жесты, которые производят
потенциально нанимаемые для того, чтобы впечатлить комитет, но
одновременно учатся считывать между строк. С какого-то момента
академическая биография это работа на CV. Но в работе на CV важно
уметь считывать лакуны и необъяснимые умолчания точно так же, как
то, что в нем в результате обнаруживается.Несмотря на то что в
значительной мере эта сфера ритуализирована, институционализирована
и подчиняется шаблонам, между разными группами и разными средами
все равно существуют значительные различия. И многие социальные и
политические границы, которые мы наблюдаем вокруг себя, проходят по
тому же самому критерию: что считается правильным, а что
неправильным подозревать. Значительная граница в большинстве
западных стран проходит между теми, кто верит и не верит в то, что
называется конспирологией. Конспирология опирается на очень сильные
предпосылки о том, как рептилоиды способны предвидеть реакции массы
населения Земли на информационные вбросы и как возможны
многоходовые операции, строящиеся по принципу механизма: этот
подумает, что тот подумает, что третий посчитает, и как можно
запустить такую последовательность человеческих суждений или каскад
каких-то решений.Здесь есть две субкультуры. Одна верит, что
рептилоиды или спецслужбы обладают почти неограниченными
возможностями по этой части и мировой заговор фактически способен
управлять миром. А на другом полюсе находится либеральная в смысле
Кевина Уайта культура, предполагающая, что такого заговора просто
не может быть, потому что он немедленно превратится в комедию
братьев Коэнов, и что когда мы предвидим действия других людей, то,
как правило, переоцениваем себя, ошибаемся. Любой заговор
превращается в комедию абсурда. Он превращается во что-то очень
отличающееся от своего исходного замысла. И поэтому всякое
конспирологическое мышление принципиально ошибочно.С другой
стороны, люди, которые считают, что любая конспирология обречена на
провал, поразительным образом верят в то, что могущественные группы
бессознательно способны распространять какие-то культурные шаблоны
или представления, которые поддерживают их доминирование. Если мы
посмотрим на западные общества, политический раскол во многом
проходит между теми, кто верит в рептилоидов, и теми, кто верит в
возможность доминировать через культурные репрезентации и
подозревать любую культурную модель в том, что она работает на
чьи-то интересы. Хотя, вообще говоря, подозрения в обоих случаях
построены на довольно схожей модели.
