Руины один из излюбленных объектов изучения культурологов и тех,
кто занимается эволюцией эстетических представлений например,
проблемой эстетизации руин в эпоху романтизма и Просвещения, когда
руины воспринимались как своего рода демонстрация торжества
прогресса над разваливающимися зданиями, которые становятся музеями
самих себя.Феномен руины в представлении Георга ЗиммеляУ Георга
Зиммеля есть эссе, которое так и называется Руина (к сожалению,
этот текст не оказал большого влияния в период, когда был написан,
хотя впоследствии, сто лет спустя, занял важное место в социологии
архитектуры). Зиммеля в феномене руин интересует то, что в них мы
начинаем видеть сопротивление материала, которое почти незаметно
взгляду прохожего, наблюдающего красоту здания. Искусство
зодчества, пишет Зиммель, отличается от всех остальных искусств
тем, что архитектор и строитель сталкиваются с таким сопротивлением
материала, которое неведомо скульптору (скульптор, конечно,
страдает, но страдает куда меньше, чем зодчий, от того, как ему
противодействует его собственный материал) и уж тем более поэту,
которому сопротивляются лишь слова. Если мы хотим зафиксировать
эффект сопротивления, то начинать социологию архитектуры нужно не
со зданий, а с руин: именно руина становится привилегированным,
своего рода метонимическим объектом, в котором сущность
архитектурного творчества выражена наиболее полно.Зиммель пишет
следующее: есть интенция материала, а материал это то, что
стремится вернуться в свое исходное состояние; и есть интенция
архитектора, которая предполагает, что материал должен быть
подчинен замыслу творца и стать невидимым, то есть чистым
воплощением замысла архитектора, чтобы его собственная материальная
природа не выступала на первый план и оказалась как бы незамеченной
(то, что Хайдеггер называет свернутым объектом). Но, согласно
Зиммелю, это почти никогда не достижимо, потому что архитектору
лишь кажется, что, когда материал подчинен его воле, достигнута
некоторая точка равновесия: есть интенция духа, которая стремится
ввысь, и есть интенция инертной материи, которая тянет здание
вниз.В этот момент, в эссе Руина, неокантианская логика Зиммеля
дает сбой. Вообще для нас Зиммель один из классиков неокантианской
социологии, хотя очень специфичной, поскольку она не такая чистая и
прямолинейная, как у Вебера. А для неокантианца есть принципиальная
разница между миром духа и миром материи, миром смыслов и миром
действительности, потому что социолога-неокантианца интересуют
именно логические формы вещей те формы, которые должны холодным
взглядом отделяться от своего материального содержания, как говорит
Зиммель в письме Селестену Бугле. В своих работах, за исключением
эссе Руина и Мост и дверь, Зиммель примерный неокантианец. Он
пишет, что есть форма, целиком принадлежащая миру духа, и есть
оформляемая ею материя, целиком принадлежащая миру бытия. В Ручке
вазы Зиммель говорит о том, что мы должны изучать материальные
объекты с точки зрения тех символических отношений, в которые они
вписаны, изучать их как экземпляры некоторых логических констант,
которые в этих объектах воплощены. Когда он пишет свои эссе о
Флоренции и Венеции, он эстетствующий, но все же неокантианец: в
Венеции он обращает внимание на то, что мост лишили его
экзистенциального значения, когда низвели его до уровня улицы. А в
Руине материя вдруг тоже обретает интенцию, и, таким образом, форма
находится по обе стороны различения: материал действует так же, как
архитектор, и усилия архитектора и камня симметричны.Теперь любое
здание это в каком-то смысле компромисс между интенцией материала и
интенцией социального субъекта. Но в какой-то момент договор
нарушается, и нарушается всегда материалом, который начинает
подтачивать, сводить на нет усилия архитектора. И если архитектор
сместил баланс между миром духа и миром природы в сторону мира
духа, то материал, возвращаясь к земле и разрушая исходный замысел
архитектора, подрывает ту форму, которую архитектор придал зданию,
и создает новую руины. Таким образом, форма создается материалом
так же, как создается архитектором.Типы руинНовая форма, форма
руины, это культурная форма, но созданная не человеком, а теми
процессами, которые в материале происходят. Именно в этом, говорит
Зиммель, состоит особое очарование руин. А потому он отказывает в
эстетической ценности трем типам руин. Первый тип руины,
образовавшиеся под влиянием природных сил. Если природа стерла
архитектурные сооружения с лица земли и в этих руинах мы угадываем
лишь намек на то здание, которым оно когда-то было, как в случае с
археологическими раскопками (с уродливыми колоннами на Римском
форуме, по словам Зиммеля), то это уже ненастоящие руины: процесс
распада от здания до жалких остатков прошел срединную точку
руинирования и потому эстетическая ценность потеряна. Нас же,
говорит Зиммель, на отрезке от цельного здания к его разрушенному
состоянию интересует смещение на один шаг к руине.
Второй тип руин это здания, разрушенные людьми. Если здание
разрушено человеком, мы не видим больше в руине того противоборства
силы духа и силы природы, которое создает новую форму. А значит,
эти руины, конечно, интересные, но не стоит уделять им особое
внимание.Наконец, третий тип руин обитаемые руины. Здесь человек
действует как молчаливый пособник природы: он позволяет зданию
разрушаться. У нас появляется ощущение, что природа не сумела во
всей полноте создать новую форму, потому что люди продолжили в этом
разрушающемся здании жить. Классический пример район Рибейра в
городе Порту, некогда представлявший собой обитаемые руины. После
того как этот район был включен в список архитектурного наследия,
там ввели жесткие ограничения, связанные с ремонтом этих зданий:
нельзя было изменять их внешний вид, потому что теперь это
считалось наследием человечества. Район бедный, и у людей не было
возможности отреставрировать свои дома в соответствии со строгим
эстетическим вкусом международных организаций. Поэтому здания
продолжали разрушаться, пока наконец не были выделены деньги на их
восстановление.
Материалы здания и его контекстЗиммель пишет преимущественно о
естественных материалах, которые взяты из природы и потом в нее же
и возвращаются. А как быть, например, с современными материалами,
железобетоном? А как быть с моей любимой московской руиной голубой
зуб, на которую я смотрю из окна своего кабинета на протяжении 15
лет? Это здание из стекла и бетона, а не камня и дерева, о которых
пишет Зиммель, и потому природа, по идее, не действует здесь. Но
нет: одно из сильных впечатлений, которое это здание, в данный
момент уже разбираемое, производило, связано с тем, что на высоте
середины этого здания выросли деревья в два человеческих роста. Это
здание действительно оказывается захваченным природой, и контраст
того, что, с одной стороны, оно из стекла и бетона, а с другой
захвачено природой, и на нем растут деревья, производит особое
впечатление. Так что зиммелевская логика не страдает, когда мы
заменяем руины королевского дворца на руины московского голубого
зуба.
Другой сюжет связан с контекстом: Зиммель описывает руины построек
в сельской пасторали, которые оказываются вырезаны из своего
контекста, а потому мы можем наблюдать, как созданные архитектором
творения дальше перестраиваются природой, исходя из интенций
материала, а не замысла архитектора. А как быть с городом, в
котором руины оказываются в окружении функциональных зданий? Но это
опять же не ломает логику Зиммеля, потому что каждое здание
является своего рода договором не только между архитектором и
материалом договором, который всегда будет нарушен, поскольку
материал имеет свою собственную логику и интенцию, но и между
зданием и тем контекстом, в котором оно находится.Здесь можно
вспомнить замечательную работу Владимира Паперного, который взял
большое количество интервью с разными архитекторами. Она называется
Fuck context так архитекторы сформулировали свое кредо: если
природа постоянно нарушает наш с ней договор и материал стремится к
разрушению, то мы не обязаны соблюдать договор между зданием и тем,
что его окружает. В каком-то смысле голубой зуб это двойная руина,
двойное нарушение договора: со стороны материала и между зданием и
контекстом, в котором оно находится (потому что контекст, в котором
голубой зуб находится, это кампус РАНХиГС).Как действует
материал?На следующем этапе, анализируя зиммелевскую модель, мы
можем выстроить несколько разных способов анализа того, как
действие материала заставляет действовать здание. Мы приходим к
идее здания как действующего объекта. При этом Зиммель пишет, что
действие материала и действие здания разнонаправленны: чтобы здание
могло действовать как технический объект и работать исправно,
материал должен быть нейтрализован, он не может действовать так,
как ему хочется. И действие разных типов материала дает разные
возможности для действия здания или блокирует такие возможности.В
этот момент могут прийти социальные антропологи и сказать, что само
по себе разрушение не является культурно нейтральным феноменом. Что
считать разрушением, а что им не считать это всегда вопрос
некоторых собственных репрезентаций наших представлений о
разрушении, и если вы хотите понять, что такое руины, анализируйте
человеческие представления о прекрасном и разрушении, с которыми
связаны декадентские культурные коды. Но Зиммель бы ответил, что
это не о представлениях, символах, репрезентации, а о том, что
материал действует, обладая собственной интенцией и
направленностью. Эта направленность может какое-то время оставаться
невидимой благодаря умелой работе зодчего, но рано или поздно даст
о себе знать.Здесь есть любопытный сюжет, связанный с эволюцией
материалов в строительстве. Сейчас нам понятно, что трещины на
железобетоне это неизбежное зло, он будет трескаться, и это в
порядке вещей. В представлении же архитекторов и градостроителей
того периода трещина на железобетоне символ катастрофы, для них она
не отличалась от трещины, прошедшей по каменному зданию. В 1909
году немецкие архитектурные ведомства объявили войну трещинам. Они
заставили увеличивать диаметр арматуры и очень серьезно относились
к замазыванию трещин, пока не стало ясно, что лучше смириться с
трещинами, чем бесконечно насиловать железобетонные
конструкции.Культурные антропологи указывают, что это вопрос
культурной конвенции, это вопрос того, как мы воспринимаем и
структурируем этот мир: что мы считаем разрушением, воспринимаем
трещину как катастрофу или нет. На это Зиммель отвечает, что есть
материал и разные материалы действуют по-разному. Ошибки
строительства на этапе появления бетона произрастали из того, что
люди пытались использовать его, как если бы это был камень, а у
него принципиально другая логика действия: он очень прочен на
сжатие, и с годами эта прочность растет, но он очень уязвим к
деформации на растяжение. И поскольку в сознании архитекторов того
времени бетон это просто искусственный камень, совершается масса
ошибок. А когда появляется железобетон, два материала железо и
бетон, у которых общий коэффициент расширения, начинают работать в
ансамбле, но здесь неизбежно возникают диссонансы, и тогда
появляются трещины.Зиммель бы на это сказал, что железобетон, бетон
и камень действуют независимо от наших представлений о них. Мы
можем воспринимать трещины как катастрофу или, наоборот, как нечто
вполне естественное. Но если мы хотим понять, как работает здание,
нам надо понять, как работают его материалы, и необходимо вернуться
от культурных репрезентаций к цементу, бетону, камню и
железобетону.