Умберто Эко выделяет не только функциональную значимость
архитектуры, но и ее коммуникативные возможности. Архитектура
представляет собой знаковую систему, и каждое архитектурное
сооружение выполняет первичные и вторичные функции, которые с
течением времени могут трансформироваться, утрачиваться и
восстанавливаться. О сценариях эволюции архитектурных объектов и их
функциях рассказывает социолог Виктор
Вахштайн.ПервичныйархитектурныйобъектДля Умберто Эко, верного
последователя Ролана Барта, в том движении, которое мы сегодня
называем семиотической интервенцией в исследовании
архитектуры,первичным объектом архитектуры является пещера. Именно
с нее начинается архитектурная история, потому что, говорит Эко,
тот самый грубый и свирепый первый человек, который решил укрыться
в пещере по образу и подобию зверей, получил первое впечатление о
том, что такое архитектура как укрытие. Он запомнил, что в пещере
можно укрыться, и в следующий раз, когда прогремит гром или польет
дождь, он уже будет знать, что можно прыгнуть в эту расщелину. Если
там есть пещера, то это прекрасное укрытие. Прыгая из пещеры в
пещеру, дикарь в мысленном эксперименте Умберто Эко формирует
некоторое представление о пещере вообще. Так формируется модель или
структура пещеры. Мы бы это назвали концептуализацией пещеры.Уже
после этого, говорит Эко, дикарь получает возможность транслировать
некоторый иконический код пещеры, нарисовав, например, его на стене
пещеры своим сородичам. И они будут знать, что пещеры это такие
места, в которых можно укрываться. С этого, пишет Умберто Эко,
начинается архитектурная история, а точнее, история исследования
архитектуры как сферы коммуникации, как знаковой системы.Вообще,
конечно, к Умберто Эко у эволюционных психологов могут возникнуть
серьезные вопросы, потому что дикарь у него оказывается
изолированным от своих соплеменников и получающим непосредственный
опыт пещеры безотносительно какой-либо знаковой коммуникации и уже
потом с пещерой эта знаковая коммуникация появляется. В итоге у
него грубый свирепый дикарь оказывается удивительно когнитивно
одаренным и созерцательно настроенным. Оставляя претензии
эволюционных психологов в стороне, пока допустим, что в мысленном
эксперименте Эко дается некоторое понимание пещеры как
архитектурного объекта.Первичные и вторичные функции
архитектурыПервичная функция пещеры это то, что Джованни Клаус
Кениг называет utilitas, то есть возможность ее использования.
Первичная, или денотативная, функция пещеры это укрываться,
прятаться, греться, то есть вся совокупность действий по
использованию некоторого архитектурного объекта, которую он
сообщает нам, потенциальным пользователям. Затем, когда практика
массового использования укореняется и пещера каким-то образом
кодифицирована, получила свой собственный знак в коммуникации, то
есть обозначение, которое дальше транслируется сородичам, пещера
начинает приобретать коннотативные функции. И это уже не просто
укрытие, а подобие материнского лона, символ защиты и безопасности
и все те символические дополнения, которые так любят исследователи
знаковых систем.В этой теоретической оптике, которую нам предлагает
Эко, уже содержится довольно серьезный ход, потому что функция,
даже первичная, это не денотация. Дело не в том, что пещера что-то
сообщает нам, потому что есть огромный слой докоммуникативных
функций архитектурного объекта, который Умберто Эко выносит за
скобки: вот стул, на нем сидят, и первичная функция стула это не
сообщать нам о том, что на нем можно сидеть, а предоставление
возможности на него сесть до всякого обозначения, семиотики.Но в
этот момент Эко следует тезису Ролана Барта о том, что нужно убить
понятие функции и функциональности, чтобы семиотика получила прямой
доступ к архитектуре. Он производит подмену и говорит, что
назначение объекта есть значение объекта и это его первичная,
денотативная функция. По большому счету, если в человеческом
обществе ни один объект не является чем-то бесхитростным и он
всегда пронизан способностью к сигнификации, означению, тогда мы
можем действительно вынести за скобки все, что касается прямого
назначения, и начать отсчет только с момента символизации.Вот
появляется денотация: пещера это то, где можно укрыться. Вот
появляется коннотация связь пещеры, тепла, уюта, сообщества. Такого
рода различение позволяет Умберто Эко выстроить довольно любопытную
типологию траекторий эволюции разных архитектурных объектов
человеческой истории. Например, первый сценарий такой эволюции
когда первичные, денотативные функции архитектурного объекта
утрачиваются, но его вторичные функции, коннотативные, все еще
сохраняют свою роль. Возьмем Парфенон: мы больше не пользуемся
Парфеноном по прямому назначению, не проводим никаких ритуальных
плясок, но тем не менее считываем те коды, которые в него вписаны,
мы способны их распознать.Второй сценарий прямо противоположный:
вторичные функции утрачены, и мы уже не понимаем, что это значило
для тех, кто создал это здание, но первичные функции все еще
доступны к использованию. Это такого рода сценарий антикварного
кресла: мы уже не понимаем ни орнамента, которым оно украшено, ни
тех символических значений, которые в него вписаны, но по-прежнему
можем на нем сидеть.Третий сценарий это сценарий египетских
пирамид, когда утрачены первичные и вторичные функции. Например,
пирамида как культовое сооружение-усыпальница и ее вторичные
функции, связанные с астрологическими представлениями египтян, нам
уже ничего не говорят, но и людей мы в ней больше не хороним, но
тем не менее она приобретает новые вторичные функции, например
становится туристическим аттракционом. Третий сценарий, о котором
пишет Эко, это по большому счету сценарий, хорошо иллюстрируемый
Банками с супом Кэмпбелл Энди Уорхола, когда первичные функции
становятся вторичными. Первичная функция банки с супом это поесть
на скорую руку. Вторичная функция, как только банка перемещается в
музей, это уже критика современного мира, готового потребления.
Символическое значение выстраивается на денотативном, прямом
значении. Например, если в архитектуре оранжереи прозрачные,
стеклянные стены обусловлены функциональной необходимостью, потому
что нужно обеспечить растениям максимальный доступ к свету, то в
момент, когда такого рода прозрачность становится символическим
кодом и знаком экологического дизайна, это уже не просто оранжерея,
а отсылка к оранжерее, которая очень важна для экологически
ориентированных архитекторов. Поэтому наши клерки будут страдать
под палящим солнцем в стеклянных зданиях, но зато мы покажем, какие
мы экологичные. Это яркий пример этого сценария Умберто Эко.Другой
сценарий то, что можно назвать сценарием супницы, когда современный
горожанин покупает в качестве сувенира несколько деревянных
деревенских супниц, вырезает у них донышко и делает из них абажур у
себя на кухне. С одной стороны, это дикий кич, с другой мы, убив
первичную, денотативную функцию, тем не менее сумели наделить ее
новой первичной функцией, а заодно и новой вторичной функцией.
Новая символическая функция как раз будет связана с тем, что мы
ближе к земле, помним про свои деревенские корни, поэтому делаем из
супницы абажур. Такого рода замещение мы тоже наблюдаем сплошь и
рядом в эволюции архитектурных кодов.И наконец, последний сценарий,
который описывает Умберто Эко, это сценарий города Бразилиа, когда
замечательный модернистский архитектор не думает о том, чтобы
связать те коды, которые вписывают в здание, с некоторыми общими
коллективными представлениями своих современников. В данном случае
речь идет о Лусио Косте и в некоторой степени об Оскаре Нимейере.
Коста создает площадь Трех Властей очень странной и неправильной
формы амфитеатры, и местные жители не понимают, к чему амфитеатры
отсылают, и потому не могут никак придать им некоторую
осмысленность и встроить в привычные для себя системы различений.
Но очень быстро появляется народный фольклор, который наделяет
совершенно другим смыслом эту площадь. В частности, площадь
действительно немного похожа на котел, из которого, как говорят
местные, проклятые чиновники хлебают наши деньги. Если вы не
хотите, говорит Эко, чтобы ваш архитектурный объект попал в такую
систему различений, позаботьтесь о том, чтобы вписанные в него
архитектурные коды были хорошо видны.Особенностиденотациии
коннотацииТакого рода оптика оптика денотаций и коннотаций
предполагает, что мы больше не задаемся вопросом о референте и
функции, потому что функция убита: назначение есть значение. Но
она, в свою очередь, позволяет не только прослеживать, например,
разные траектории в эволюции архитектурных кодов она позволяет
решать вполне конкретные исследовательские задачи к сожалению,
всегда одним и тем же способом. Например, это то, как Эко
анализирует архитектуру готического собора.В исследованиях
архитектуры есть такая загадка, говорит он: стрельчатый свод
выполняет несущую функцию или нет? Есть у него какое-то прямое
функциональное назначение? Действительно ли шедевр, на который мы
сейчас смотрим и которым восхищаемся, является прямым
функциональным решением конкретной инженерной задачи уменьшить
давление на стены. Нам сегодня уже без разницы, было ли у него
изначально такая функциональная необходимость, было ли это
инженерным решением. Куда важнее, что сегодня этот свод обозначает
и выражает такого рода инженерное решение. Потому получается, что
мы больше не ищем референт, который стоит за этим. Мы не пытаемся
понять, было ли какое-то функциональное предназначение у того или
иного архитектурного элемента. Мы сразу производим его
семиотическую редукцию. Например, как делает это Эко, к пониманию
трансценденции и причастности в средневековом платонизме.Надо
сказать, что готике особенно повезло с семиотической интервенцией.
Высокую готику особенно пытались интерпретировать все, кто
исповедует эту теоретическую оптику знаковых систем. Другой
замечательный пример исследование Эрвина Панофски, которое
показывает, каким образом структура готического собора от
различения на восточный неф, центральный неф, боковые нефы, вплоть
до нервюрного свода, является воплощением некоторой особой культуры
средневековой схоластики. Схоластический человек это человек,
который движим стремлением максимальной экспликации, выражения,
прояснения, обнажения, манифестации. Схоластические трактаты
придумали для нас структуру организации текста, которую мы до сих
пор используем, когда пишем свои диссертации, пункты, подпункты,
следующие трем базовым принципам схоластического трактата: принципу
достаточного перечисления, принципу предельной членораздельности и
принципу необходимых взаимосвязей между элементами, и ровно по той
же логике, говорит он, строится и готический собор. По большому
счету тот, кто на него смотрит, должен представить себе все здание
из любого его элемента. Оно должно быть дедуцируемое. Так же как в
схоластике, дедукция является основным способом мышления.Этот ход
Панофски точно так же пронизан семиотической логикой, как и работы
Эко. Но теперь здесь уже нет этой прямолинейной идеи архитектуры
как языка здания, как текста. Панофски говорит нам о том, что
существует некоторое коллективное представление и привычки
мышления, некоторые способности рассуждать в категориях, о которых
ничего по-настоящему не знаешь. Подобно тому, как дедукция была
естественным элементом здравого смысла схоластического человека,
сегодня мы можем, ничего не зная о бессознательном, рассуждать о
фрейдовских категориях или, ничего не зная об аллергии, говорить об
аллергии и иммунитете. Такого рода повседневные нерефлексивные
привычки мышления определяют, с одной стороны, организацию
схоластического текста, а с другой организацию готического собора.
Именно в тот момент, когда Панофски производит этот ход от прямого
соотнесения текста и архитектурного объекта к коллективным
представлениям, которые стоят и за тем и за другим, на сцене
появляются социологи и говорят, что коллективное представление это
уже по нашей части.
