Политическая утопия понятие, к которому в социальных науках
относятся с иронией. Кроме того, исследователи спорят и о его
конечном смысле. Почему он постоянно ускользает от нас?
Рассказывает социолог Илья Иншаков.Место, которого нетВ социальных
науках понятие утопии сопряжено с определенной долей иронии. Дело в
том, что оно во многом разделяет судьбу своего значения.В
буквальном смысле утопия это место, которого нет: от греческого
корня и приставки отрицания . Мы озабочены его поиском в своих
умах, но оно никогда не поддается четкой локализации в реальности.
Точно так же современные социальные науки имеют некоторую
склонность к утопии, продолжая рассматривать ее и как объект, и как
инструмент своего познания.Вместе с тем само это понятие остается
проблематичным и сущностно оспариваемым, так же как древние
путешественники безуспешно ищут остров Утопия, а современные
исследователи продолжают спорить о конечном смысле этого понятия.
Если воспользоваться той лексикой, которую по схожему поводу
употребляют французские политические философы Жан-Люк Нанси и
Филипп Лаку-Лабарт, можно сказать, что утопия это понятие, смысл
которого ускользает от нас каждый раз именно в тот момент, когда мы
решили, что точно дали ему законченную дефиницию.Возвращаясь на
этимологический уровень, можно вспомнить, что это слово имеет и
второе значение: если в начале слова мы воспримем не как приставку
отрицания, а как отдельное древнегреческое слово, то в переводе на
русский язык оно означает хороший. Тогда утопия это хорошее место.
Если, наконец, мы сложим две грани этого определения, то получим
формулу: утопия это хорошее место, которого нет. В некотором смысле
это парадокс: мы не можем приписывать качества хорошего или плохого
тому, чего не существует. И действительно, само это понятие точно
так же оказывается парадоксальным, если мы примем во внимание,
какое количество противоречащих друг другу интерпретаций и смыслов
мы придаем ему в современном философском дискурсе, в современных
политических дебатах. Поэтому вместо того, чтобы давать законченную
дефиницию утопии, стоит порассуждать о нескольких парадоксах и
оппозициях, которые помогут нам подсветить разные грани этого
понятия.ПарадоксыПервый парадокс, или первая оппозиция, заключается
в том, что у нас нет согласия даже по поводу области применимости
этого понятия. Если мы окинем взглядом человеческие культуры, то
будем удивлены тому, насколько часто встречается что-то похожее на
утопию: золотой век у античных авторов, рай в христианстве и
райский сад в исламе, Эльдорадо в культурах Южной Америки и легенда
о стране семи городов, принесенная конкистадорами в Северную
Америку.При этом многие исследователи настаивают, что утопия это
специфически модерновое и западное понятие. Потому что именно на
модерновом западе утопия становится постоянной интеллектуальной
традицией, уже не сводимой к отдельным примерам и индивидуальным
опытам мысли. Кроме того, все упомянутые примеры во многом являются
трансцендентальными, в некоторых случаях даже потусторонними, имеют
очень опосредованное отношение к нашему бытию здесь и сейчас. Во
многих случаях их достижение дело индивидуального спасения, как,
например, в случае христианской концепции рая. Напротив, именно на
модерновом западе утопия из мифа о трансцендентном рае становится
фигурой мысли, релевантной текущим социальным обстоятельствам.Одной
из точек отсчета модерна, современности на Западе можно считать
книгу под названием Утопия, написанную британским философом и
канцлером Томасом Мором, в которой автор, согласно наиболее
распространенной интерпретации, критикует те порядки, которые видит
вокруг себя в Англии на заре промышленной революции. Знаменитая
формула Мора овцы сожрали людей говорит как раз об этом: она
отсылает к реалиям английского крестьянства, когда крестьяне теряют
свои земельные наделы, поскольку здесь оказывается выгоднее
разводить овец, чья шерсть нужна для развивающихся мануфактур. И
вся дальнейшая традиция европейского мышления все сильнее связывает
свои утопические проекты с критикой текущей социальной
реальности.Далее второй парадокс. Речь идет о том, что мы можем
понимать утопию и как социальную теорию, и как литературный жанр. В
первом смысле традиция утопии действительно насчитывает целую
плеяду звездных имен: Платон, Томас Мор, Томмазо Кампанелла,
Жан-Жак Руссо, французские и английские социалисты-утописты XIX
века с их политическими памфлетами, детально разработанными
концепциями утопических сообществ и так далее.В социальной теории
утопичность проявляется двояко. С одной стороны, это нормативный
элемент, та самая идея перехода от плохого нынешнего общества к
хорошему. С другой стороны, это когнитивный элемент: он заключается
в том, что мы используем некоторую воображаемую, несуществующую
конструкцию, чтобы отстраниться от реалий статус-кво и посмотреть
на них с внешней точки зрения. Например, можно вспомнить философа
Томаса Гоббса: в трактате Левиафан он предлагает помыслить
некоторое естественное состояние, которое якобы существовало у
людей до образования государства. Гоббс задается вопросом, как
вообще возможно взаимодействие между людьми при отсутствии сильного
механизма внешнего принуждения к исполнению договоров. Эту линию
можно продлить и вспомнить американского философа Джона Ролза. Ролз
предлагает нам выработать такие принципы справедливости, на которые
были бы согласны мы все, которые признавались бы всеми вне
зависимости от той самой сильной руки государства. Для этого Ролз
предлагает абстрагироваться от нашего знания о реальном положении в
обществе.Таким образом, нормативный и когнитивный элементы утопии
оказываются не в полном смысле слова отделены друг от друга.
Воображаемое естественное состояние позволяет Томасу Гоббсу
аргументировать в пользу сильной централизованной политической
власти. Недостижимая утопия вуали неведения позволяет Джону Ролзу
выработать принципы справедливости, релевантные для западных
обществ второй половины XX века.С другой стороны, каждому из нас
понятие утопии гораздо больше знакомо из литературы. И это тоже
долгая традиция, которая начинается еще в XIX веке. Мы можем
вспомнить романы Путешествие в Икарию Этьена Кабе, Вести ниоткуда
Уильяма Морриса, Взгляд назад Эдварда Беллами. В XX веке по
понятным причинам утопии сменяются антиутопиями. Это роман Мы
Евгения Замятина, 1984 Джорджа Оруэлла, О дивный новый мир Олдоса
Хаксли и 451 градус по Фаренгейту Рэя Брэдбери. С оговорками к этой
знаменитой четверке также можно добавить Повелителя мух Уильяма
Голдинга и Чевенгур Андрея Платонова.Важно, что эти формы
социальная теория и литература скорее не отделены друг от друга.
Так, у фантаста Герберта Уэллса в романе Современная утопия
литературная форма фактически оказывается сведена к минимуму, и то,
что называется романом, представляет собой политический памфлет,
выражающий взгляды автора. С другой стороны, пример романа Что
делать?, хорошо известный нам в русской культуре, доказывает
обратное: он действительно представляет собой законченное
литературное произведение с прописанными персонажами, с сюжетными
линиями. Но при этом все мы помним, что Николай Чернышевский плоть
от плоти политик, действующий революционер. Таким образом,
литературные жанры выражают собой политические мотивы, а
политико-философские трактаты используют риторические и
литературные приемы для усиления убедительности своей
аргументации.В конечном счете все эти утопии никогда не являются
кабинетными, никогда не являются просто личными выдумками авторов.
Скорее эти авторы всегда так или иначе схватывают то, что уже
витает в воздухе.СодержаниеЕще один вопрос касается как раз
содержания утопии. Можем ли мы выделить некоторый конкретный набор
принципов, характерный для всех утопий? Очень часто мы поступаем
именно так: атрибутируем характеристику утопического к какому-то
конкретному проекту идеального общества, который представляется у
нас в голове. Но здесь есть как минимум две проблемы.Во-первых,
утопия необязательно конкретизирует свое содержание. Зачастую она
не имеет позитивной программы, сводясь к чистому желанию иного. И
это тот путь, по которому все чаще идут современные сторонники
радикальных преобразований, особенно левого толка. Во-вторых, мы
переоцениваем свою готовность к консенсусу. Либертарианец не
согласится с социалистом, феминист или феминистка третьей волны не
согласятся с адептом религиозного фундаментализма.Подобные
размышления приводят нас к тому, чтобы определить утопию не через
ее содержание и законченный список принципов, а через ее функцию.
Этот ход предлагает выдающийся немецкий социолог XX века Карл
Мангейм в своем различении идеологии и утопии. В терминах Мангейма
идеология это набор принципов, которые направлены на легитимацию
статус-кво и объясняют нам, почему то, что есть, это на самом деле
то, что и должно быть. Напротив, утопия для Мангейма это внешняя по
отношению к текущей реальности нормативная ориентация, которая
объясняет нам, что то, что есть, это не то, что должно быть.Утопия
одновременно не соответствует реальности и подрывает ее, таким
образом заключая в себе преобразующую функцию. Те константы,
которые мы привыкли воспринимать в повседневном поведении как
естественные и само собой разумеющиеся, утопия проблематизирует,
пытаясь показать, что они всегда являются некоторым социальным
конструктом, вуалирующим господство какой-либо социальной группы. И
в этом видится аналитическая ценность такого подхода, поскольку на
практике в повседневной жизни или политических дебатах мы, конечно,
продолжаем говорить об утопиях очень эмоционально, вкладывая в это
понятие и свои надежды на перемены к лучшему, и свои страхи самого
худшего.
