Совместно сиздательством Новое литературное обозрение мыпубликуем
отрывок изкниги социологаРальфа Дарендорфа Соблазны несвободы.
Интеллектуалы во времена испытаний, рассказывающий о революции 1989
года и инструментахтотальной власти.К 1989 г., когда рухнули
коммунистические режимы в восточной части Центральной Европы и
оставалось недолго ждать краха самой Советской империи, большинство
сторонников либерального образа мыслей, о которых шла речь в нашей
книге, покинули этот мир. Теодор В.Адорно пережил унижения, которым
подвергся во время неуловимой революции, совсем ненамного: он умер
в 1969 г. Несколько позже ушли из жизни Ханна Арендт (1975) и Ян
Паточка (1977). Раймон Арон, описавший в Восемнадцати лекциях об
индустриальном обществе капиталистический и коммунистический мир
как две формы модерна, способные к конвергенции, не дожил до
триумфа первой из этих форм и крушения второй: он умер в 1983 г.
Спустя год не стало Манеса Шпербера.Как могли воспринять революцию
1989 г. эразмийцы, которым к этому времени было бы уже за
восемьдесят? Судя по реакции долгожителей из их числа, они не
увидели бы в ней решающего поворота, каким она, однако, была. Исайя
Берлин совершил последнюю поездку в Советский Союз в 1988г. Многие
участники переломных событий 1989 г. высоко ценили Берлина и
навещали его в оксфордском доме вплоть до смерти ученого в 1997 г.,
но их свидетельства не подтверждают, что он считалслучившееся
историческим рубежом. Норберто Боббио в это время написал небольшое
грустное эссе De senectute1и выступал с воспоминаниями, попрежнему
рассуждая о диалоге между либералами и коммунистами и о том, что
сам он не дожил до переворота, сравнимого с Французской революцией.
Только Джон Кеннет Гэлбрейт с обычным для него прагматизмом взялся
за работу, консультируя (правда, безуспешно) сменявшие друг друга
правительства в Москве по поводу возможностей третьего пути. Он
все-таки понимал, что в 1989 г. на мировой арене произошла
величайшая за последние полвека трансформация.Эта оценка самое
меньшее, что можно сказать о событиях 1989 г. и последующих лет.
Они не стали концом истории, но, бесспорно, положили конец
тоталитаризму, который придал XX веку столь чудовищный облик. В
нашем исследовании мы понимали тоталитаризм в строгом смысле этого
слова, а не просто как тиранию или деспотию. Тоталитарные режимы
это специфически модерные режимы, использующие тотальную
мобилизацию всех и каждого во имя какой-либо идеологии и в
интересах вождя или небольшой правящей клики. В них можно видеть
одну из двух форм посттрадиционного общественного порядка; другая
форма демократическое самоопределение. Обе предполагают глубокую
трансформацию традиционного общества, которую одни осуждают как
атомизацию, а другие восхваляют как индивидуализацию, то есть
разрушение социальных связей, предписанных традицией. Инструменты
тотальной власти описывались не раз. Это прежде всего наряду с
квазирелигиозной идеологией мобилизация атомизированных индивидов и
партия как механизм такой мобилизации. Кроме того, это аппарат для
контроля за отклонениями, венчаемый государственной полицией и
концлагерями или ГУЛАГом.В некоторых отношениях фашизм и коммунизм
две глубоко различные версии тотальной власти. Но у них есть общая
черта: тот и другой не могут существовать долго. Звучит цинично,
если вспомнить, что тоталитарные режимы XX в. успели погубить
миллионы жизней; тем не менее это правда. Национал-социализм с
самого начала был формой власти, обреченной на крушение. Война о
чем многие догадались очень рано была заведомо встроена в этот
режим как неизбежная кульминация его развития. А поскольку войну
предстояло вести псевдогосударству, не имевшему организующей идеи,
в самой конструкции режима заключалось и его тотальное поражение.
Обязательная привязка этой конструкции к одному-единственному вождю
лишь закрепляла самоубийственную тенденцию. Аналогия с Джонстауном
коллективным самоубийством приверженцев так называемого
преподобного Джонса в Гайане вовсе не притянута за волосы.В случае
коммунизма увидеть внутреннюю обреченность системы не так легко.
Большевизм еще в большей степени, чем фашизм, представляет собой
феномен запоздалой модернизации он, согласно формулировке, которую
использовал Ленин, есть советская власть плюс электрификация.
Истинно тоталитарные черты советский коммунизм приобрел лишь при
Сталине. Сталин (как впоследствии Мао) нуждался во внутренних,
зачастую искусственно провоцируемых кризисах для консолидации своей
тотальной власти. В известном смысле ему тоже была нужна война. Тем
не менее в коммунистическом государстве присутствовали элементы
организующей идеи, пусть эта идея и не пустила корней при пересадке
в более развитые восточноевропейские страны. Система, которую
возглавлял Сталин, продолжила существовать после смерти диктатора,
так как продемонстрировала способность в определенной степени
заместить или хотя бы дополнить тоталитарную мобилизацию
авторитарной властью.Авторитарным, в отличие от тоталитарного,
является режим, при котором власть организованной политической
группировки опирается на молчание большинства. Партия (так
называемая чиновничья номенклатура) не нуждается в постоянной и
поголовной мобилизации до тех пор, пока основная масса граждан
помалкивает и выполняет свои каждодневные обязанности. Тех, кто не
подчиняется, преследуют, им затыкают рот, их сажают в тюрьму,
иногда высылают из страны, но государство, как правило, их уже не
убивает. Строптивые и независимые интеллектуалы, о которых мы будем
говорить в этой главе, Вацлав Гавел и Бронислав Геремек, Андрей
Плезу и Желю Желев, а также некоторые другие, прошли через тюрьмы и
потеряли работу, но сумели пережить номенклатурный коммунизм.Все же
и эта форма коммунистического тоталитаризма, смягченная элементами
авторитарности, оказалась неустойчивой. Уреволюции 1989 г. было
множество причин, но важнейшей из них, безусловно, стала гласность
ограниченная форма свободы слова, поколебавшая самые основы режима.
На деле изобретатель гласности Михаил Горбачев хотел большего, он
планировал реформы, перестройку, как он называл свой проект. Но
Горбачев не смог осуществить задуманное, потому что не имел ясного
представления о цели и содержании этих реформ.Гласность стала
звездным часом интеллектуалов. Как только была провозглашена эта
неполная форма свободы слова и вслед за тем свобода объединений,
интеллектуалы вышли на первые роли в обществе. Началось переломное
время, когда неравнодушные наблюдатели перестали ограничиваться
наблюдением и дали волю своему неравнодушию. Новое поколение
потенциальных эразмийцев неожиданно вознеслось на высшие ступени
государственной иерархии. Вацлав Гавел, еще вчера произносивший в
театре Латерна магика крамольные речи о свободе и необходимости
жить по правде, на следующий день обнаружил себя в Пражском Граде,
заняв должность президента Чехословацкой Республики. Андрей Плезу,
ученый, изгнанный в провинцию и писавший там эзотерические труды по
проблемам искусствоведения и истории культуры, стал министром
культуры, а затем и министром иностранных дел Румынии. При
коммунистах историк Бронислав Геремек, последователь французской
школы, изучающей средневековую повседневность, не раз оказывался
под арестом, несмотря на свою роль посредника в контактах властей с
организацией Солидарность; теперь он стал депутатом, председателем
парламентского комитета, а позже министром иностранных дел Польши и
лидером партии. Желю Желев, чья рукописная работа о фашизме в
Болгарии, не указывая прямо на коммунистический режим, имела все же
совершенно прозрачный смысл, стал свидетелем полного распада
системы, которую еще десять лет назад считали символом будущего.
Вступив в должность президента, Желев содействовал возрождению
демократии в своей стране.Можно было бы назвать и других: Адама
Михника и Йенса Райха, Иржи Динстбира и Элемера Ханкиса; список,
правда, не очень велик, но состоит из блестящих имен. Этот список
отражает важный для нашего исследования исторический процесс.
1989год был временем радикального перелома, призвавшим публичных
интеллектуалов к реализации плана, который во многом опирался на
ценности, совпадавшие с ценностями эразмийцев. Время потрясений
заставило интеллектуалов резко переменить позицию: наблюдатели
превратились в активных деятелей. Некоторым новая роль пришлась по
вкусу. Очень рано стал нормальным политиком Виктор Орбан в Венгрии.
Бронислав Геремек, хотя и оставался интеллектуалом, тоже освоился в
мире политической деятельности. Однако у других, в том числе у
Вацлава Гавела, прилив надежды на радикальную трансформацию мира
был недолгим. Они надеялись не на провозглашенную в 1989-м
нормализацию, а на переход к принципиально новым нормам
нравственной политики и были разочарованы. Нормализация, как
выяснилось, стала по преимуществу возвращением к нормальным
временам. Некоторые, как, например, Андрей Плезу или Йенс Райх,
вернулись в мир интеллектуалов. Другие, как Вацлав Гавел и Адам
Михник, чувствовали горечь и погрузились в меланхолию.Таким
образом, 1989 год, покончивший с тоталитаризмом, еще раз высветил
серьезную дилемму, перед которой ставит публичных интеллектуалов
vita activa. В переломные времена усиливается не только соблазн,
побуждающий их расстаться с позицией неравнодушного наблюдателя, но
и желание многих людей найти новых, качественно иных, ничем себя не
запятнавших политических лидеров таких, как недавно гонимые
интеллектуалы. Но переломные времена длятся недолго. Более того,
все, кому довелось жить в подобные времена, желают как можно скорее
оставить их в прошлом. Когда же наступают нормальные времена,
незапятнанные лидеры переломного времени становятся поразительно
неуместными. В повседневной политической жизни они действуют
неуклюже. Возглавляемые ими партии распадаются в мгновение ока,
стоит важнейшим вопросам устройства общества исчезнуть из
политической повестки. Звездный час интеллектуалов уходит в прошлое
почти так же стремительно, как пришел. Героям переломного времени
ничего не остается, кроме как вновь стать интеллектуалами,
неравнодушными наблюдателями, со всеми привлекательными и слабыми
сторонами этой деятельности.Все это звучит печальнее, чем
подразумевалось. 1989-й знаменует конец тоталитаризма, но не конец
истории. Напротив, этот год скорее подтверждает вывод, согласно
которому с концом тоталитаризма, после десятилетий бесплодного
противостояния систем, история начинается вновь, уже как развитие
открытого общества. Фрэнсис Фукуяманапрасно опасается, что
либеральный порядок, закрепленный надолго, может вызвать скуку,
которая породит новые, совершенно бессмысленные войны. Он пишет о
безграничных войнах духа2, развязанных теми, кто не в состоянии
обуздать свою мегалотимию смесь конфликтного духа и мании величия.
Фукуяма называет 1968 г. примером метафорических войн и
символических побед, а затем упоминает (используя
экзистенциалистский концепт) бесцельные войны, чье единственное
назначение утвердить самое войну. Неверные выводы не должны
удивлять, если исходишь из ложного допущения такого, каким является
гипотеза о конце истории.Мы предпочитаем проницательный анализ
условий свободы, предложенный Эрнестом Геллнером. Британский
этнолог и философ, родившийся в 1925г. в Париже (и умерший в 1995
г. в Праге), видит в крахе тоталитаризма триумф civil society,
гражданского общества. Это сложное понятие Геллнер с характерной
для него многозначностью определяет как нормальное состояние
общества, при котором жизнь людей структурируется посредством
совокупности различных неправительственных институтов, достаточно
сильных, чтобы служить противовесом государству и, не мешая ему,
выполнять роль миротворца и арбитра между основными группами
интересов, сдерживать его стремление к доминированию и атомизации
остального общества. Искусная аргументация Геллнера описывает
социальные предпосылки свободы. Одними демократическими институтами
такие предпосылки не создаются. Свобода требует специфической
сферы, в которой объединения людей, сами по себе совершенно
добровольные, образуют тем не менее прочную сеть социальных связей
и индивидуальных идентичностей. Геллнер постоянно подчеркивает, что
подобное реально достижимое либеральное гражданское общество (как
будем говорить мы), с его разделением фактов и ценностей, с
трезвым, инструментальным взглядом на власть, в которой для него
нет ничего священного, представляет собой, строго говоря,
нормальное социальное состояние человечества.Это гражданское
общество не имеет ничего общего со скукой; оно не нуждается в
мегалотимии, чтобы наполняться жизнью. Оно всегда находится в
состоянии незавершенности, а значит, его осмысление как раз дело
интеллектуалов. Но прежде всего это общество, у которого есть
конкуренты. (Подзаголовок книги Геллнера гласит: Гражданское
общество и его исторические соперники, намекая на книгу Поппера
Открытое общество и его враги.) Премодерные, сегментированные
общества такому обществу в известном смысле не соперники
возможности для становления гражданского общества возникают только
после их крушения. Но марксизм-ленинизм, без сомнения, его
соперником был. На протяжении какого-то времени казалось, что
тотальное, социалистическое доминирование государства над
экономикой и упразднение социального плюрализма посредством
коммунистической организации партии и государства приемлемая
альтернатива. Но только казалось: семьдесят лет спустя эксперимент
провалился с позором, какого еще не знала история3. Тоска по
гражданскому обществу оказалась сильнее.Существует, однако, и
другой соперник, другой род уммы, всеобъемлющей общности ислам.
Геллнер говорит о двойном лице ислама, благодаря чему он, так
сказать, адаптируется к эпохе модерна. С одной стороны, есть
народный ислам со своими ритуалами и общинами, напоминающими
традиционное общество, а с другой ислам книжный, оставляющий
широкое пространство для модерного экономического и социального
поведения. Сложившаяся таким образом религия в значительной степени
допускает модернизацию, но при этом очень резистентна к
секуляризации. Этой религии глубоко чуждо представление о
плюралистичном, не спаянном единой упорядочивающей инстанцией
гражданском обществе, в котором любая организация опирается только
на добровольное членство и отсутствует какая-либо сакральность.
Исламу в известном смысле удалось то, что не смог осуществить
марксизм, а именно создать в модерном мире общество, не утратившее
внутренней сплачивающей силы, которую описывает слово умма. Мы
коснемся этой темы еще раз. Пока же отметим ключевой тезис
Геллнера, согласно которому гражданское общество вправе связывать с
наступившим в 1989 г. концом тоталитаризма большие надежды. А раз
так, публичные интеллектуалы получают возможность заниматься своим
делом: критиковать и предлагать новые идеи. Эпоха вовсе не
обязательно подвергнет этих интеллектуалов проверке на
принадлежность к эразмийцам. А значит, им, в отличие от Вацлава
Гавела, больше не нужно быть героями своего времени, бояться
запрета на профессию и тем более ареста. В этих условиях
разочарованность трудно оправдывать если, конечно, не иметь
выраженных мазохических наклонностей.
